Анатолий Черняев. Обители скорби. В Российской империи монастырские тюрьмы находились вне действия законов

29 Августа 2011

О русских монастырях написано немало как о центрах духовности и книжности, образцовых хозяйствах, локомотивах колонизации земель, памятниках фортификационной архитектуры. Но это только лицевая сторона медали. Были у монастырей и другие, теневые функции. Одна из них – обеспечение общественной изоляции «неудобных» людей. Поскольку постриг символизировал социальную смерть, пострижение в монашество издавна применялось обладателями власти как способ избавиться от нелюбимой жены или политического конкурента. В дополнение к этому уже в средневековой России монастыри стали использоваться в качестве специализированных тюрем для лиц, неблагонадежных с точки зрения господствующей Церкви, а значит, способных представлять опасность для идеологических основ всей социально-политической системы.

«Каятись о своем безумии»

Исторически монастырские тюрьмы появились благодаря средневековому принципу разделения судебной власти на светскую и духовную. Причем юрисдикции церковного суда подлежали не только клирики, но и миряне, обвиняемые в преступлениях против закона Божьего и святой Церкви. Поэтому наряду с провинившимися попами и монахами держали ответ перед церковными владыками блудники и прелюбодеи, святотатцы и кощунники, колдуны и еретики, получавшие приговоры по всей строгости канонического права. Весомость этих приговоров гарантировалась соответствующей инфраструктурой: «крепкими» монастырями и архиерейскими подворьями.

Одному из первых выпало вкусить прелестей русского монастырского заточения иностранцу Максиму Греку. Афонский монах, получивший образование в ренессансной Италии, прибыл в далекую северную страну для редактирования Псалтыри. Когда дело было сделано, ученый муж запросился восвояси, но ему было сказано: «А не бывати тебе от нас… человек еси разумной, и ты здесь уведал наша добрая и лихая, и тебе там пришед все сказывати». Дорога домой оказалась отрезанной для Максима после церковного Собора 1525 года, на котором грек был объявлен еретиком, чернокнижником и турецким шпионом и приговорен к заточению в Иосифо-Волоцкий монастырь. Туда же его обвинитель Московский митрополит Даниил послал подробные указания: «И заключену ему быти в некоей келье молчательне… и да не беседует ни с кем же… но точию в молчании сидети и каятись о своем безумии и еретичестве».

В Средние века обвинение в ереси было одним из самых надежных способов нейтрализации идейных и политических противников, поскольку еретик лишался всех прав и ставился вне общества. Максим Грек, несправедливо осужденный, лишенный любимых книг, бумаги и чернил и даже права причастия, не вынося бездействия, писал углем прямо на стенах монастырской темницы. После Собора 1531 года Максима перевели из-под Волоколамска в тверской Отрочь монастырь, а в застенки цитадели иосифлян был брошен его товарищ – князь-инок Вассиан Патрикеев, которого, по словам еще одного диссидента XVI века Андрея Курбского, там вскоре и «уморили презлые иосифляне».

Иосифляне – влиятельный «орден» последователей Иосифа Волоцкого – инициировали эту серию репрессий, стремясь разгромить движение своих оппонентов – нестяжателей, выступавших против монастырского землевладения. Финальная атака состоялась два десятилетия спустя, когда пользовавшийся благоволением молодого Ивана Грозного сторонник нестяжательства Троицкий игумен Артемий также был обвинен в ереси и заточен в Соловецкий монастырь. По иронии судьбы, туда же вскоре отправился и принимавший участие в суде над ним бывший член «Избранной Рады» протопоп Сильвестр. Правда, харизматичный Артемий смог завоевать доверие своих тюремщиков, которые позволили ему бежать из монастыря, переправиться за границу и стать одним из первых идейных эмигрантов в истории России.

На службе царевой

Более масштабная интеграция русских монастырей в пенитенциарную систему государства началась в эпоху церковного раскола XVII века. Вождь староверов протопоп Аввакум Петров сидел на цепи сначала в московском Андрониковом монастыре, а позднее в подклети колокольни Пафнутьева Боровского монастыря, по соседству со своими духовными дочерями: боярыней Феодосией Морозовой и княгиней Евдокией Урусовой. Такую горькую участь повторили сотни приверженцев староверия.

В борьбе с расколом роль монастырей уже не исчерпывалась их использованием в качестве тюрем: при царе Алексее Михайловиче на главные региональные монастыри – как Спасский в Ярославле или Ипатьевский в Костроме – была возложена обязанность духовного надзора за местным населением. В стремлении угодить начальству монахи порой шли на риск, собирая информацию о распространении раскола и «шатании умов», а присылаемые по их сигналам стрелецкие карательные команды всюду сопровождались настоятелями монастырей или кем-то из «соборных старцев».

Таким образом, система церковно-государственного взаимодействия в целях искоренения инакомыслия и «крамолы» сложилась в России еще до Петра I. Но именно при царе-реформаторе эта система приобретает завершение, а ее маховик раскручивается с беспрецедентным размахом. Значительно разрослись как количество «сидельцев», так и список мужских и женских монастырей-тюрем, которых насчитывался не один десяток: в центре и на севере России, на Урале и в Сибири…

Помимо расколоучителей постоянный контингент монастырских тюрем составляли проштрафившиеся священнослужители, активисты различных сект (скопцов, хлыстов, молокан), а также лица, осужденные за нарушение православной морали и «оскорбление святыни», за «еретичество» и «безбожие». В допетровское время правом заточать в монастыри помимо царя обладали церковные владыки: Патриарх и епархиальные архиереи. В синодальный период от последних эта привилегия перешла к Святейшему Синоду, а начиная с 1835 года решения принимались исключительно на высочайшем уровне. Но от этого данная практика не приобрела легитимности, ибо в законах Российской империи не только не регламентировался порядок заключения в монастырские тюрьмы, но даже не было упоминания об их существовании.

Если в Древней Руси заточению в монастырь обычно предшествовал какой-то гласный процесс, то в XVIII–XIX веках приговоры выносились келейно и, как правило, были бессрочными. Так, в большинстве личных дел узников соловецкого острога стояли пометки: «заключен навсегда», «срок заключения не назначен» или «впредь до исправления». Подразумевалось, что заточением в монастырь решаются сразу три задачи: наказания, общественной изоляции и «исправления» провинившихся, и о ходе этого процесса монастырское начальство обязано было ежегодно рапортовать в столицу.

Духовное «исправление»

Раскаянию и «исправлению» «духовных преступников» призвана была способствовать уже сама обстановка заточения. По крайней мере до конца XVIII века узник мог угодить в так называемую земляную тюрьму – яму с обложенными кирпичом краями и сверху закатанную бревнами. Человека, порой скованного по рукам и ногам, бросали в этот сырой холодный погреб с крысами, которые нередко объедали нос и уши страдальцу, лишенному права иметь даже палку для защиты. Не отличалось христианским гуманизмом и содержание людей в «арестантских чуланах» и «каменных мешках» для одиночного заключения, иногда настолько тесных, что там нельзя было даже лежать, и узнику годами приходилось мучиться в скрюченном состоянии.

Неудивительно, что многие узники, потрясенные ужасом подобного погребения заживо, умирали буквально в первый же год. Так, Владимир Бантыш-Каменский, заключенный в тюрьму суздальского Спасо-Евфимиева монастыря 29 декабря 1828 года по обвинению в безнравственном поведении, не продержался и месяца, умер 22 января, а декабрист князь Федор Шаховской, доставленный в монастырь 3 февраля 1829-го, скончался 24 мая того же года. Вообще, из монастырской тюрьмы нечасто выходили живыми, и те, кто смог пережить первоначальный шок, оставались там по полвека и дольше. Старообрядец Семен Шубин просидел на Соловках 63 года, а осужденный за скопчество Антон Дмитриев умер после 65 лет заточения. Таким образом, строгость наказаний за «духовные преступления» во многом превосходила наказания уголовников.

Физические страдания дополнялись моральными. В ряде случаев заключенные лишались даже права называться собственным именем, вместо которого употреблялся арестантский номер либо кличка по составу «преступления» (например, «скопец»). У многих монастырских узников развивались душевные болезни. С одной стороны, этому способствовал психологический гнет одиночного заключения без права читать и писать, а с другой – намеренное стремление духовной администрации дискредитировать всех «еретиков», «безбожников» и «вольнодумцев», выставляя их в качестве сумасшедших.

 
Знаменитое узилище Спасо-Евфимиевого монастыря – ныне достопримечательность Суздаля. 
Фото с сайта www.suzdal.org.ru

Соловецкий острог

Одной из старейших и крупнейших церковных тюрем царской России был Соловецкий монастырь. Эту бесславную главу в истории знаменитой обители первым изучил Михаил Колчин, работавший на Соловках в конце XIX века фельдшером и получивший доступ к закрытому монастырскому архиву. Результаты своих изысканий он изложил в книге «Ссыльные и заточенные в острог Соловецкого монастыря в XVI–XIX веках», которая увидела свет в полном виде лишь после революции 1905 года, когда автора уже не было в живых. Эта книга – красноречивое свидетельство того, что русский «Архипелаг ГУЛАГ» имеет глубокую предысторию, связанную с именами множества дореволюционных мучеников идеи и узников совести.

Соловецкая тюрьма появилась почти одновременно с монастырем: уже в середине XVI века, при игумене Филиппе Колычеве, сформировавшем исторический облик обители, туда активно ссылались «духовные преступники». Удаленность этого монастыря, расположенного на острове в Белом море, делала его в высшей степени подходящим местом для решения подобной задачи. Первоначально узников держали прямо в подклети соборного храма, но тюремное хозяйство Соловков постоянно разрасталось, превращаясь в сложную и разветвленную инфраструктуру.

«Арестантские чуланы», «каменные мешки» и тюремные казематы были разбросаны по всей территории монастыря. Они именовались либо по местоположению, либо по фамилиям прежних знаменитых узников. Темницы располагались у Никольских и Святых ворот, в подклети Успенского и Преображенского соборов, в Корожной, Салтыковской и Головленковой башнях; позднее в северо-западной части крепости был выстроен отдельный корпус, сначала в два, а после надстройки в три этажа, использовавшийся целиком для содержания заключенных. Кроме того, существовала казарма для солдат тюремного караула, численность которого достигала 50 человек. Караульная команда ежегодно менялась – во избежание привыкания тюремщиков к своим подопечным и подпадания под их влияние. Сильные духом узники могли повлиять даже на монахов, приставленных к ним для присмотра и «увещания». Архимандрит Александр (Павлович) жаловался в 1855 году: «Помощника же из братии для увещания арестантов я не имею: малоученые неспособны, а ученые сами заражаются».

«И железа съедаются»

Как правило, вместе с новым заключенным присылалась инструкция по режиму его содержания. Режим мог варьироваться в зависимости от социального статуса узника, степени его «преступления», а также отношения со стороны настоятеля монастыря, одновременно являвшегося комендантом тюрьмы и пользовавшегося на архипелаге неограниченной властью. Невольники могли сидеть на цепи, носить кандалы, быть свободными от оков и даже в отдельных случаях держать прислугу. Но все они мечтали любой ценой покинуть Соловки. Однако что-либо предпринять было очень трудно, ибо в монастыре процветало доносительство, а все посетители острова давали расписку не вступать в контакты с арестантами.

Узник XVIII века Максим Пархомов, пользуясь случаем, писал: «Лучше бы быть мне на каторге, нежели в здешнем крайсветном на море Соловецком острове. Не токмо здешним морским жестоким, ядовитым воздухом человеческое здоровье, но и железа съедаются». В целях «исправления» колодников их предписывалось «смирять по монастырскому обычаю нещадно», что подразумевало как использование на тяжелых работах, так и телесные наказания. Практиковались и пытки: архиепископ Холмогорский Афанасий (Любимов) в особой грамоте запрещал пытать лишь непосредственно на территории святой обители. При Петре I «для познания истины» была даже учреждена должность инквизитора, которую выполнял иеромонах, занимавший благодаря этому чину высокое положение в монастырской иерархии.

Вот имена и «вины» некоторых узников Соловецкого острога XVIII–XIX веков. В 1727 году заточен Лукиан Серебрянников – «за неизвет» о слышанных им «поносных словах» про императрицу Екатерину I; в 1746-м по распоряжению Синода прислан новокрещеный из персиян Александр Михайлов, «чтобы он от благочестия каким-либо случаем не мог в неверие обратиться»; в 1748-м – выкрест из иудеев Павел Федоров «дабы он от православной веры не отвратился». В 1828-м – студенты Московского университета Николай Попов и Михаил Критский, проходившие по процессу декабристов; в 1830-м – крепостной философ-самоучка Федор Подшивалов; в 1850-м – украинский националист Георгий Андрузский; в 1861-м – священник Федор Померанцев за неправильное толкование крестьянам царского манифеста 1861 года; священник Иван Яхонтов – за служение панихиды по крестьянам, расстрелянным в селе Бездна при подавлении волнений по поводу того же манифеста.

Суздальская крепость

Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь пользовался славой одного из самых жутких мест заточения «духовных преступников». Сюда ссылались преимущественно высокопоставленные и «особо опасные» персоны для содержания в строжайшем одиночном заключении: представители аристократии, старообрядческие епископы, монах Авель – «русский Нострадамус», предсказавший смерть Екатерины II и Павла I, нашествие французов и сожжение Москвы.

А вот какие узники сидели в суздальской тюрьме уже в начале XX века: Ермолай Федосеев – за то, что «жил в пещере и своей лицемерной праведностью привлекал к себе массы простого народа»; Иван Чуриков – «выдавал себя за целителя и чудотворца и тем эксплуатировал религиозное чувство простецов»; священник Герасим Цветков – за то, что отвергал авторитет Святейшего Синода и говорил о необходимости созыва вселенского Собора…

Можно встретить утверждение, что монастырские тюрьмы, как и другие неблаговидные страницы церковной истории, – на совести государства, навязывавшего Церкви чуждые ей функции. Однако факты свидетельствуют о том, что интересы светской и духовной власти в этой сфере чаще всего совпадали, и тюремщики в рясах прекрасно вжились в свою роль. Когда в начале XX века под влиянием либерализации общества встал вопрос о ликвидации монастырской тюрьмы, Владимирский архиепископ Сергий (Спасский) направил в Синод письмо с протестом, указывая, что в таком случае «епископам будет трудно управлять епархиями», и потому он «всеусерднейше просит от себя и за других епископов не закрывать арестантское отделение Суздальского монастыря». Такую точку зрения разделял и тогдашний архимандрит Спасо-Евфимиева монастыря Серафим (Чичагов), бывший полковник, который ревностно выполнял обязанности начальника тюрьмы, провел в ней ревизию, отремонтировал здание и даже выступал с инициативой учредить для монастырских заключенных особую форму одежды. Современной Русской Православной Церковью этот человек причислен к лику святых.

материалы: НГ-Религии © 1999-2011
Опубликовано в НГ-Религии от 01.06.2011
Оригинал: http://religion.ng.ru/history/2011-06-01/6_monastyr.html

Источник:  http://religion.ng.ru/printed/255303




также в рубрике ] мы:     
 
 




2000 - 2012 © Cетевое издание «Религия и право» свидетельство о регистрации
СМИ ЭЛ № ФС 77-49054 При перепечатке необходимо указание на источник
«Религия и право» с гиперссылкой, а также указание названия и автора материала.
115035, Москва, 3-й Кадашевский пер., д. 5, стр. 5,
Тел. (495) 645-10-44, Факс (495) 953-75-63
E-mail: sclj@sclj.ru